Я жаждал петь на сцене. В марте позвали бесплатно выступить в техникуме возле «Гигант-холла». Я предпочел бы сам «Холл»: там даже Леонтьев работал, на втором «Музыкальном ринге». Но уж что дают…
        Слушали почти исключительно девочки. Я пел запланированный час, но упросили остаться еще на один. Очень вдохновляло купаться в их глазах!
        Апрель вынес меня на некий «Русский культурный центр». Его глава Сергей Нежельченко, вроде как офицер из горячих точек, отнесся внимательно. В общем, такой Центр и должен помогать подобным мне – еще-то кому?
        Они устроили конкурс в кинотеатре «Родина». И я наконец вкусил ощущений эстрадного певца: пел в микрофон, под минус, в луче прожектора. Впрочем, мониторов (колонок, обращенных к сцене) не было, и я себя не слышал… Дал лирическое «Северное сияние» и вроде как прикольного «Суперагента», в котором показывал Джеймса Бонда и дрался ногами с воображаемым врагом. Сцендвижение репетировал дома, мутно отражаясь в пианино: не было другого зеркала.
        Сидевшая в жюри актриса Любовь Виролайнен поставила мне высший балл – 10. Из более-менее известных еще судили старая певица Рубина Калантарян и актер Александр Кавалеров. С ним я потом сталкивался многократно, и везде он хвастал:
        – Я знаменитый артист, в детстве я сыграл Мамочку в фильме «Республика ШКИД»!
        Видать, иных достижений за всю жизнь так и не добавил…
        После моего номера Кавалеров выскочил в коридор и завопил:
        – Молодой человек, не устраивайте порнографию на сцене! Сцена – это храм!! Бросайте это дело вообще!!!
        Его ярость нас с Женой порадовала: верной дорогой иду!
        Затем в «Русском культурном» я пел для ветеранов, слушали хорошо. На каком-то митинге спел «Россию», народ кулаки вздымал… Казалось, наконец повезло; Нежельченко выделял меня, разговаривал уважительно, планы строил; продюсирование артистов входило в их программу… Вскоре они забабахали еще какой-то фестиваль. Но так вышло, что на сцену я не попал: меня запрягли в организаторы, участников сортировать и даже за веревочку раздвигать занавес. Простите, но для этого необязательно быть певцом…
        Ладно, я это сделал. И ждал компенсации. Ждал, когда Центр хоть чем-то поможет. Нежельченко сулил щедро – концерты, записи, место преподавателя изобразительных искусств; однако месяцы шли, и «боевой офицер» оказался базарным треплом.
        Впрочем, могу допустить, что он понял нечто обо мне – и нарочно лишил меня раннего успеха.
        Ведь звездность на том этапе развития сделала бы из меня самовлюбленную пресыщенную пустышку. Практически все певцы, озвездевшие в 20-25 , превратились именно в это. Гормоны в юности слишком кипят, человек неспособен распорядиться триумфом мудро.
        Бог уберег меня от этой пропасти. Как знать: может, имел на меня более серьезные планы?.. Напрямую, чудесами Бог действует редко; обычно его волю проводят окружающие нас люди или «случайности». Нежельченко стал орудием Божьего промысла, зарубил меня для моего же блага – и возможно, это сознавал.
        Но я не сдавался.
        В мае мы с отцом участвовали в выставке в редакции журнала «Нева». На открытии я пел, это снимал телеоператор, причем норовил влезть мне камерой в рот. Было это противно; и у камеры вообще-то имеется зумм – нет никакой надобности подползать вплотную… Пошел ли сюжет в эфир, не знаю.

        В июне я пел на Фестивале уличных музыкантов. По центру Питера натыкали сцен, народ толпился, жюри сидело на стульчиках пластиковых – а мы отдувались. В первый раз никакого места я не получил; судили те же Калантарян и Кавалеров. Однако ко мне подгреб поношенный некий Денисов, назвавшийся продюсером:
        – Мы тебя обрушим на город, как лавину!
        И привел на междусобойчик каких-то поэтов, которые нудно читали свою нуднятину; я показал песни. Потом несколько раз «заделал мне концерты»; я прибегал – но выяснялось, что его там впервые видят.
        Отшил я его не сразу: нравилось играть в артиста, имеющего импресарио. Но пятый или шестой облом оказался последним.
        Короче, совался я всюду, где можно было на сцене петь.

        И сформулировал наконец, зачем мне нужна сцена. Нет, девочки и бабло целью оставались, кривляться не буду. Но ощутилась и гораздо более важная штука.
        Леонтьев говорил в интервью: «Хочу творить праздник, хочу, чтоб со сцены лилось шампанское!» Этого я долго не понимал. Он ведь глубокий и даже трагический человек; почему же его цель – праздник? А не катарсис, не «глаголом жечь сердца»?? Он мог заставлять публику рыдать и задумываться о смысле жизни – почему легкомысленное «шампанское»???
        Ну воспитали меня в духе русской классики, достоевщина перла…
        И вот я понял. Именно потому «праздник», что он человек трагический. Жизнь и так долбит отовсюду; зачем дерьмо еще и со сцены лить?
        И праздник он творит в первую очередь для себя. Это же чудная профессия: как бы мерзко ни утюжило – ты знаешь, что вечером выйдешь из-за кулис и дашь радость людям! А они стократно вернут ее тебе! Ты – свой собственный антидепрессант!
        Что из этого следует? Надо быть легче, праздничнее.
        Я начал писать менее замороченные песни, а также занялся речью. Кроме заикания, мешала невнятность дикции и какая-то общая заглубленность, матовость звука. Мрачная речь, такой праздника не создашь.
        Заучив несколько стихотворных и поэтических отрывков, я бесконечно повторял их, оттачивая четкость и полетность. Тут и заикание стало отступать. Бороться с ним персонально – идиотизм; речевые проблемы надо решать в комплексе.
 

Шоу-балет

        Жажда сцены привела меня в студию танца фламенко. Она помещалась в Доме офицеров, рядом с другими дрыгоножными классами; всё это вместе именовалось шоу-балетом «Скимен». Причем директор объяснил, что это не лыжный мужик, а молодой лев по-древнерусски. Хрен редьки не слаще: лыжи и львы от танца одинаково далеки…
        Руководила нами Марина Георгиевна Жженова – молодая, эффектная, с сумрачным испанским взглядом; плясала похоже на виденное в фильмах с Пако. Фамилию не комментировала, и лишь гораздо позже интернет сказал мне, что она и вправду дочь знаменитого актера. Отношения у них не сложились – видимо, потому она и не подчеркивала родство.
        Она вообще не выпячивала свою персону, я знал лишь, что фламенко обучает. А интернет сообщил, что Марина также пишет стихи, преподает русский язык и литературу, книгу мемуаров издала, а когда-то основала ленинградское общество «Мемориал». К этой либеральной структурке я отношусь враждебно (она помогла убить страну), но в конце восьмидесятых мы все истово веровали в «сталинский террор», а отец Марины, как всем известно, сидел. Так что, думаю, она была искренна.
        Я предложил себя в гитаристы, и мы готовили несколько номеров под мой аккомпанемент, остальное под фанеру. Некоторые ученики двигались неплохо, другие лишь начинали, но Марина сразу вводила всех в концертный номер – хотя бы стоять и руками шевелить. Фламенко это допускает.
        Однако вскоре парни перестали ходить. Назревали концерты, Марина запаниковала – и получилось, что я тоже начал танцевать. К балету я всегда относился брезгливо, но фламенко – дело другое, от него пидораснёй не тащит.
        Сперва – осанка. Стоять нужно не прямо, а луком, грудь вперед. Тяжко сутулость преодолевать… Но я обрадовался: стимул! Буду и на певческую сцену выходить испанским грандом, вот и фишка моя!
        Затем учился плавно, круговыми движениями поднимать и опускать руки. И кистями вращать. В женском варианте техника пальцевая, более дробная; в мужском – всей ладонью. Но надо упруго и смачно.
        И самое сложное: ноги. Раскрылась целая система ударов пяткой и носком, да еще равновесие держи, поворачиваясь стремительно и четко! Жаль, нельзя это отрабатывать дома: снизу люстра рухнет…
        Мы даже в нормальном балетном классе занимались, у палки под названием «станок». Растяжки, наклоны, батманы… Не мужское дело, но я-то на эстраду иду, там всё пригодится!

        За месяц ничего особенного я, конечно, не освоил. Стоял, руками разводил, а вокруг выкаблучивались более продвинутые девочки. Близ Нового года мы несколько раз выступили, бесплатно. Денег хотели все, и Марина задумалась, как завлекательность повысить. Надумала… стриптиз!
        Хм… Круто, конечно – но как связать это с фламенко?
        Она нашла выход. Я играю на гитаре, девочка раздевается испанскими движениями, а приглашенный молодой актер Ярослав Иванов читает стих Гарсиа Лорки:

Я сдернул шелковый галстук,
она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она четыре корсажа…

        Куда ей четыре-то? На какое место?!...
        Стали репетировать. Красавчик Ярослав играл Дориана Грея в театре «Русская антреприза» и оказался вылитым Ди Каприо, один-в-один! Я даже спросил:
        – Как же так: вы с Леонардо как близнецы, но он всемирная звезда, а ты нет?
        Он глянул на меня, как на идиота. Ну не понимал я еще, что внешность, талант, трудолюбие для раскрутки – ноль! Другие там законы… Он уже понимал.
        Увы, девочка Ксюша раздевание в классе лишь намечала, всё интересное осталось для концертов. Как же она сделает это на сцене, если нас двоих стесняется? Да и отточить надо… Я был искренне возмущен.
        Репетировали мы теперь в ДК Карла Маркса на Обводном. Плясо-мальчики вернулись, они отрабатывали какой-то номер под фонограмму, а я вышел на лестницу погитарить. Играл фламенко, конечно.
        Я гонял свои пикадо вдоль долгого тела грифа, когда железная дверь отворилась, и на меня надвинулся волосатый монстр с усами и в черных очках:
        – Что тут за Кака де Лусия?
 

Рокенрол

        – Я – тот самый Косяков, он же Вадо, – сообщил монстр голосом плотным и гулким. Впервые слышанное имя я пропустил, что монстра шокировало, – ты что, не рокенрол?
        – Да нет как-то…
        – Поня-атно… Меня в рокенроле все знают. Я председатель питерской «Рок-коллегии».
        Я уважительно качнул головой, хоть это название мне тоже ни о чем не говорило. А усатый продолжил:
        – Мы сейчас пишем альбом Сантёра «Кулек карамели» – ну, знаешь Сантёра?.. группа «Юго-Запад»?.. что, нет?! М-да… Где ты жил все эти годы?.. Слышим, поливает кто-то. Они говорят – радио, я – нет, живьем. Точно – живьем! Давай, сыграй что-нибудь.
        Да пожалуйста. Я выдал «Фиолетовый закат».
        – Слушай, чувак, ну круто! – серьезно похвалил Вадо. – С твоей техникой можно такие штуки делать! Это не рокенрол, конечно, но будем думать…
        О чем??
        – Пошли отметим, – без лишних церемоний позвал он, а я спорить не стал, отправился с ним за железную дверь. Там оказалась студия, где как раз закончили работу. Мордастый Сантёр дослушал сведенную песню, водку разлили по стаканчикам, и я с неизвестными мне легендами обмыл альбом, который «взорвет московский шоу-бизнес», по словам Косякова. Вроде так и не взорвал…
        – Леха, не пропадай. Вот мой телефон, появляйся, – закончил общение усатый монстр и пожал мне руку особенным образом: нормально, а потом так перехватил своей ладонью мою, что наш совместный кулак сверху оказался. Рокерский пароль, видать.
        Спустя много лет я узнал, что «Рок-коллегия» действительно существовала, с 1987-го по 1991-й год, то есть тогда уже семь лет как померла. Всем известный Рок-клуб относился к ней подозрительно, как к ненужному конкуренту. Горбачев официально разрешил такие структуры: они ведь тоже помогали размывать СССР! После развала страны необходимость в них отпала…
        Через несколько дней я приехал к Косякову, в квартирку невдалеке от ДК Газа. Убого, грязно, захламлено… Балкон, на котором не помню какая легенда написала свою легендарную песню (не знаю, какую) – но хозяин сообщил об этом так, будто речь шла минимум о «Smoke on the Water».
        (Кстати, название группы «Deep Purple» наши рокеры никогда не пытаются произнести по-английски. Есть варианты: «Дипёрпл» (со звонким «р») и «Дипапл». Очевидно, потому, что для русского рокера «Deep Purple» – «это наше всё», сугубо русское явление.)
        Сверху шкафа красовался портрет Леннона на фанерке, выпиленной замысловатой округлой блямбой.
        – Так растеклась лужа крови, где его убили, – пояснил Вадо. – Масштаб один к одному.
        Глупо спрашивать, где он добыл точную форму и размеры. Ясно же: русский рокер знает о роке всё!
        Да, Косяков оказался еще и художником (на мой взгляд, дилетантским). Британского очкарика в луже он сам изобразил.
        Выглядел хозяин скверно, на весь полтинник – хоть опередил меня лишь на одиннадцать лет (было ему 38). Видать, из-за пьянки. Его жена и двое детей тоже казались бомжами.
        – Леха, тебе задание, – сказал он. – Иди в магазин, вон там, за углом, и возьми бутылок пять портвейна «три семерки». Сейчас люди придут.
        Здрасьте… За бухлом бегать мне еще не доводилось… Ну ладно, надо поглядеть, какой такой рокенрол. Окунемся…
        Я сгонял в оазис запахов и типажей. Вадо разлил по стаканам, и некоторое время мы сидели вдвоем. Пить он не заставлял, так что первым стопарем пойла я так и ограничился, часами смаковал.
        Оказался он далеко не дураком. Включал записи мирового рока на дряхлом кассетнике (пассик временами проскальзывал, и нужно было мочить его пивом на ваточке. Опохмелка) и объяснял тонкости, до которых сам бы я не допер. В частности, что рокерский вокал – это ударный инструмент. Слова нужно произносить предельно четко, создавая согласными особый ритмический рисунок. Это я учел.
        Моя игра зацепила дядьку всерьез, и он предлагал влиться в его группу «Антарес» – которая, впрочем, уже развалилась. Вадо пытался ее реанимировать, хотя бы вот с моим участием…
        – В семидесятые мы вместе начинали, – рассказывал он, – все в одной тусовке. Вот, гляди…
        Он вынул книжку Макаревича с дарственной какому-то «Досу».
        – Дос – это тоже я. Я Вадим, потому кликухи «Вадо» и «Дос», – пояснил Косяков. – Но сейчас Андрея занесло, конечно. Видал этот его «Смак»? Не, это не рокенрол… И Витя Цой с нами кирял. Мы его звали «акын». Сидит с гитарой: на что гляжу, о том пою.
        Временами захаживали какие-то люди, и он говорил им:
        – Это тот самый Исусик. Леха, у тебя теперь кликуха «Исусик». Сыграй ту тему!
        Я мочил «Фиолетовый закат». За что он меня так?? Наверно, за хайры с бороденкой…
        – Не, ну круто! Прикинь, как его технику можно в рокенроле применить? – мечтал Косяков, а гости с сомнением пожимали плечами. – Всё, Леха, ты попал в обойму.
        Это заявление меня сразу напрягло – потому что ведь смотря каким местом туда попасть. Если пальцем угодишь – прищемит чувствительно: знаю, разбирал в школе автомат… А если в обойму попал, стреляя, то она сдетонирует и рванет. Глядишь, меня зацепит… Ну а если, допустим, ты попадешь в эту самую обойму в качестве патрона – тоже радости мало. Это значит, тобой могут выстрелить хрен знает куда… Ты раб пальца на курке.
        Прекрасно я понимал, конечно, что значит эта метафора. Но и словами поиграть хочется – да и вправду образ двусмысленный.
        Однако никудашеньки я не попал, как позже выяснилось. Рокенрол – тоже Беспричальный Берег, ложный след…
        Сперва я увлекся; проникновенно слушал кинчевскую песню «Все это рокенрол». Льстило: я часть того, «чем взрывают мир»! В переходном возрасте важно ощутить себя внутри чего-то мощного и противоборствующего. Комсомол с этой ролью справлялся; в качестве врага придумывали мировой капитал, целину, тайгу (при постройке БАМа) и т.д. Взрослый человек самодостаточен, в группировках не нуждается. Но множество людей так никогда и не взрослеет…
        Вот и мне хотелось влиться в нечто грандиозное. Но позже я понял: русский рок как особая культура и мировоззрение, может, когда-то и существовал (в семидесятые), но давно превратился в обычный шоу-бизнес. Разницы между Шевчуком и Киркоровым ни малейшей, тот и другой – раскрученные звезды, которые гастрольным чесом стригут бабло. А на Западе этой разницы вообще никогда не было.

        Но пока вернемся в квартирку.
        Наконец явились гости, которых ждали: уже известный мне Сантёр («Знаешь его настоящую фамилию? – спросил Косяков. – Покруче кликухи: Махнач!») и Алексей Левкоев с кликухой «Левкоев». Сантёр толстый, с неожиданно узкими губами, а Левкоев тощий и жилистый, вроде игуаны.
        Избавив мир от первой бутылки портвейна, мы начали джемовать – то есть совместно музицировать. Вадо вынул из пыли три ужасных гитарешки, и мы стали издавать невнятные звуки, даже не на квадрат (аккордовую последовательность), как я привык, а вообще.
        – Леха, создай образ паровоза, – повелел Косяков. – Надо, чтоб машина закрутилась.
        Возможно, его подсознание выудило сцену из блюзового фильма «Перекресток», о котором я тогда понятия не имел. Паровоз изобразить мне не удалось; ему, впрочем, тоже. Левкоев держал гитару и засыпал, Сантёр пил молча.
        Настала ночь. Я позвонил родителям, чтоб меня не потеряли, и продолжил рокенрол.
        Левкоев уже переместился на раскладушку – не лег, а полусидел торчком, на локтях, из уважения к собеседникам. Но спал. Стойкий Косяков продолжал что-то рассказывать, Сантёр глядел на нас туповато.
        Затем Вадо куда-то вышел. И Сантёр спросил:
        – А что ты вообще делаешь?
        Мне и впечатление хотелось произвести, и обстановка располагала… Я рассказал о замысле рок-оперы «Дон Хуан». Кажется, именно в тот момент она в моем мозгу сменила стиль – с фламенко на рок.
        – Каменный гость у меня будет сам дьявол. Он является Хуану, и кроме него видят дьявола только монахи, потому что втайне ему они и поклоняются!
        Сантёр слушал с интересом, кивал, а на этих словах спросил вдруг:
        – А он к тебе приходил?
        – Кто? – не понял я.
        – Дьявол.
        – Да нет, Бог миловал.
        – Ко мне приходил…
        Я невольно примолк. Что тут скажешь?.. А Сантёр продолжал пить, его взгляд наливался стеклом – мутным, непрозрачным, как больничные двери. Пират Билли Бонс глядел так на юного Джима:
        – Берегись человека на деревянной ноге!
        Я попытался еще что-то сообщить о «Хуане», но собеседник уже меня не слышал. Внезапно он встал с огромным трудом и побрел в коридор, цепляясь за все стены. Там он безумно долго надевал башмаки, потом медленно пошел вниз по лестнице, оставив дверь нараспашку.
        Я знал уже, что живет он близко. Проводив его взглядом один пролет, я понял: рано или поздно, но дойдет. Запер дверь и вернулся общаться с Косяковым, который выпил не меньше, но сохранял адекватность.
        Вскоре я написал песню «Ночной джем»:

        На концертах я предварял ее монологом:
        – Джем – это не то, что едят ложечкой из банки. Это, скажем так, репетиция рок-музыкантов (на слове «репетиция» я щелкал себя по горлу. Публика балдела). Как-то один такой вот коллега в три часа ночи вдруг решил, что ему пора домой – и… начал вставать. (Дальше торжественно и с расстановкой) Он занимался этим минут пять, хватаясь за спинку стула, за стол, за стену. Наконец ему это удалось. Он дошел до коридора и стал обуваться. А ботинки у него были высокие, типа горнолыжных… Этот процесс занял у него 42 минуты, я засекал (пауза). Один ботинок ему надеть так и не удалось.
        Самое печальное, что это чистейшая правда…
        Примерно тогда же в Россию повадилась ездить с концертами легендарная рок-группа «Старпёрлз». Не напрягайте память: это не название конкретного коллектива, это категория. Если западная команда начала регулярно мотаться в Россию на заработки – значит, она превратилась в «Старпёрлз»… Молодые модные артисты почему-то к нам не торопятся. Их и дома неплохо кормят.
        Косяков на концерт, конечно, ходил – и возбужденно обсуждал эту новость:
        – Не, ну без Блэкмора, конечно, не то, но все равно вставляют!!

        Общался я с ним несколько месяцев – по телефону и в подобных ночных посиделках. Он предложил совместно оформить некую книгу-фэнтези «Янов дар» (сам не успевал), я нарисовал сколько-то иллюстраций. Но главное: он всё обещал мою творческую реализацию, вроде бы искренне пытался свести меня с какими-то группами – но ничего не срасталось.
        Закончилась дружба некрасиво. Косяков продал мне электрогитару, заверяя, что она отличная и легендарная, участвовала в записи десятка культовых альбомов. На ее черном корпусе был грубо выцарапан паук на паутине.
        Гитара оказалась советским паленым фуфлом. Позже я сравнил ее с приличными инструментами на одном и том же процессоре – и всё понял.
        Не очень благородно было со стороны Вадо втюхивать мне говно, зная, что я в электрогитарах не разбираюсь…

        Общение с рокерами и – позже – с цыганами позволило мне изобрести еще один велосипед. А именно: нет искусства и не-искусства, нет плохого и хорошего – а есть разное. Трэш, симфония Скрябина, Алена Апина, цыгань, блатняга – это всё музыка. А «интеллигенты» (и «православные») не в силах это понять. Они закоснели в истине.
        Как подобает «интеллигенту», я делил искусство на высокое и низкое, качественное и нет. И лишь постепенно стал понимать, что вообще нет критериев оценки, это сугубо дело личного вкуса. Льву Толстому не понравилась музыка Рахманинова, и тот в отчаянии бросил сочинять – пока не допер примерно до того же, что и я: авторитетам верить нельзя, они субъективны. Лично я по-прежнему не выношу блатнягу, цыгань и трэш, однако перестал заявлять, что они объективно плохи.
        Изобретать велосипед – потрясающе нужное занятие. Жирный филистер, конечно, не станет ничего изобретать – он пойдет в магазин. Но человек духа обязательно до всего должен дойти сам, преодолеть пределы.

        Читать дальше