В Петропавловской крепости у меня было сразу две кормушки-галереи. 7 мая 92-го я в очередной раз обходил угодья – и вдруг наткнулся на Яковлева, моего учителя! У стены собора они сидели с каким-то мордастым дядькой и рубили на гитарах. В раскрытом футляре валюты пестрели.
     Как же я ему обрадовался! Учитель принял меня прохладно, но я полдня не отлипал, пытался их рисовать, гравюру подарил, даже немного поиграл вместе с педагогом… Сплелось многое. Картинки перестали кормить и тело, и душу. Высвободилась придавленная годами страсть к гитаре. Яковлев был моим гуру, и встречу я воспринял как знак.
     На прощанье он предложил:
     – Заходи еще, помузицируем.
     Конечно, через несколько дней я снова был там – но нашел лишь его мордастого коллегу Саню. Расстроился и встал рисовать неподалеку. Вдруг Саня тронул меня за плечо:
     – Хочешь поиграть? Что-то я устал… Если что дадут – пополам. Идет?
     Конечно, идет! Я сел с его гитарой и впервые ощутил себя попрошайкой… Это кольнуло, но пересилило другое: я оказался также концертирующим артистом! Всё ж не подворотня, а центр культурной столицы, музей фактически! Это чувство я постарался выпестовать, а попрошайство спрятать.
     За полчаса я сыграл всё, что помнил. Некоторые слушали благосклонно, однако денег в футляре не прибавилось. Это заставило Саню прекратить эксперимент. Но он не просто выгнал меня, а собрал манатки (гитару и складной стульчик) и отвел познакомить с конкурентом, который сидел в Невских воротах.
     Конкурент Коля оказался неопрятным всклокоченным брюнетом цыганского типа. Вместо футляра он совсем уж по-нищенски воткнул помятую рыжую шляпу на вершину треножника от нотного пульта. Я хотел отказаться, но Коля настаивал:
     – Да ладно, чё ты, давай!
     Вскоре я понял, почему: сам он играл посредственно, а денег хотелось.
     А у меня тяга к сцене сработала. В музыкалке ведь я выступал не триумфально, но часто – и начал получать от этого странный кайф. Почему странный? Потому, что мандраж преодолеть не удавалось, публика напрягала, и мне ни разу не довелось вдохновенно творить. Сидишь, боишься, пальцы сводит – радости-то мало… И все-таки сцена влекла. Возможно, я предчувствовал, что мой артистический потенциал далеко не раскрыт.
     А потом на несколько лет сцену я потерял, увяз в штихелях и пластике. И вот она поманила, пусть и жалким подобием, со шляпой на треноге.
     Что же, я сел. Повторил свой скудный репертуар, играл скованно – но почему-то начали кидать денежку. Своей доли я унес тогда триста рублей. Считай, три гравюры продал! Желудок сказал мне спасибо.
     И я повадился туда раз в неделю.
     Зачем отдавал половину прибыли? Можно ж свою гитару носить и ни от кого не зависеть?
     Во-первых, моя была уж вовсе паршивой. Колина импортная фабричка рядом с ней – Страдивари. Мою на улице без подзвучки никто бы просто не услышал.
     Во-вторых, либерализм означал рэкет и крышевание. Партнер сразу сообщил:
     – Пойду о тебе с бандитами договорюсь, – и минут десять обтирался с кучкой качков возле Нарышкина бастиона. Мне с ними близко пересекаться не пришлось.
     Куда ни кинь – лучше уж с партнером.
     Он резко расширил мой словарный запас. Например, «фирма башляет» переводится как «иностранец деньги дает». «Масть не катит» – значит, платить не будут. «Бундашки» – немецкие марки. Евро-то тогда еще не придумали, и в шляпе нашей оказывались порой самые загадочные дензнаки. Как-то сунули миллион итальянских лир. Ну, может, не миллион, но от нулей в глазах рябило. Цена пачки пельменей…
     Если близилась перспективная группа интуристов, Коля шептал мне:
     – Русскую давай, русскую!
     Ненавижу бросать начатую пьесу на полдороге – но что делать? Бизнес! И я давал ларичевскую «Ивушку», клиент мятым баксом откупался. Немцы предпочитали Баха; у меня нашлась его прелюдия. Романс Гомеса – это наше всё; я повторял его по двадцать раз за смену. И по получасу подряд гонял минорную часть Альгамбры, пока от тремоло пальцы не начинали заплетаться.
     Опыт показал: на миноре передо мной скапливалась романтическая толпа, парни обнимали девушек за плечи, ветерок листьями шелестел, и сверкал золотой шпиль собора. Но стоило мне перескочить на мажор, и толпа размагничивалась, растекалась. Не рассчитал где-то Таррега.
     Еще заметил: люди подобны веточкам в ручье: две-три застряли – жди затора. Если хотя бы двое остановились слушать, стадный инстинкт подключает к ним остальных, и постепенно вокруг меня вырастает плотное внемлющее кольцо; сзади аж подпрыгивают: что там такое интересное в центре? Главное – зацепить эту первую парочку.
     Впрочем, другое наблюдение более печально: кто слушает, тот не платит. У романтически настроенных обычно карманы пусты. Самые большие гонорары (не хочу писать «милостыни») кидали высокомерно плывущие мимо иностранцы. Их хотелось убить.
     Нет, правда! Сытые, жирные, загорелые. Приперлись оценить трофей: униженную, побежденную Россию. Их катают, облизывают, туземцы лабают им туземный музон. Хозяева жизни…
     Играть мы предпочитали в Петровских или Невских воротах: арка звук отражает, и гитару слышно. В других воротах бесполезно – туда не водят группы. Однако если арку успел занять кто-то из конкурентов, приходилось садиться возле шемякинского жуткого Петьки с пальцами-глистами. Почти не слышно, но место тоже хлебное; там скорее из жалости кидают.
     В итоге денег у нас с Леной прибыло вдвое, и мы смогли позволять себе роскошь: макароны или даже яблочко раз в неделю. Буржуи!
     А чтоб не гонять бесконечно одно и то же, я стал вспоминать забытые пьесы и учить новые. Заниматься стал дома, технику точить! Неловко ведь лажать перед теми, кто слушает – пусть они и не платят… И незаметно втянулся.
     Следующей зимой мой репертуар выглядел так: «Грезы» Иванова-Крамского, два вальса Лауро, Этюд № 1 и «Бразильский танец» Вила-Лобоса, «Прелюдия для левой руки» Скрябина (мое переложение), «Гавот» Шостаковича, «Аргентинская мелодия» Анидо, Венесуэльский вальс, «Сульгей» Кейроса, «Альгамбра» и «Арабское каприччио» Тарреги, прелюдия ре минор Баха, «Blue moon» Роджерса, и даже сложнейшие «Танец эльфов» Грига и румба «Между двух вод» Пако де Лусии, выученная по купленным нотам. Последнюю играют вдвоем, и я пытался усадить на аккомпанемент Лену, приемам учил; но она не загорелась. Пришлось оттачивать сольную партию всухую.
     По большому счету, звучало всё хреново и огорчало.

     Осенью пальцы коченеют. Коля продолжил свой маленький бизнес, но для меня качество игры было важнее милостыни. Крепость я покинул.
     Однако во мне пробудилась жажда выходить к людям, видеть реакцию на мои звуки. Играть в стол – еще гаже, чем в стол писать (последним я тоже занимался много лет, так что знаю). Что делать прикажете?
     «Рапсодия» – та, что за ДЛТ – изначально была не антикварным магазином, а нотным. Что, в общем, понятно из названия… После развала Союза ноты потеснили и добавили отдел с инструментами приличного класса – в том числе с гитарами местных мастеров. Я всё облизывался на них – и однажды решился:
     – Можно потрогать?
     Продавец оглядел меня с сомнением, велел снять сумку и бережно выдал палисандровое чудо.
     Как божественно она звучала, откликаясь каждой моей мысли! Колина в сравнении с ней – бревно тупое, а моя вообще не существует… На всех ладах строит, фальши нет! Поет даже на пианиссимо! На форте не трещит! Но главное – слышит меня, понимает, чего я от нее хочу! Впервые в жизни испытанное ощущение.
     Нет, однажды я трогал гитару близкого уровня (Данилов приносил), но играть-то тогда не умел, так что и оценить не мог толком.
     Наслаждался контактом с инструментом я долго, возможно, даже час: из времени выпал. Всё ждал оклика продавца, типа «покупать-то будешь?» Но он молчал. И когда я с тяжким вздохом вернул чудо, предложил вдруг:
     – Приходи еще! Тебя слушать приятно.
     – Только… Денег у меня нет, – честно признался я.
     – Да и хрен с ним.
     Я старался не злоупотреблять, ходил пореже, где-то раз в две недели. Продавщицы других отделов начали тяжко глядеть, но мой неуклонно радовался. Покупатели останавливались слушать. Наверно, и вправду я играл не так уж плохо.
     А гитары в этом отделе стоили в среднем 70-100 тысяч. Продажа гравюры давала максимум 200 рублей, так что сами прикиньте возможность покупки…

* * *

     Крепость накрылась (снегом), иссяк источник половины денег. В галереях зимой продажи тоже падают. Что кушать?
     Мы придумали: уроки давать! Объяву сформулировали так: «даем уроки и готовим к поступлению по специальностям: гитара и ф-но с теорией, рисунок, живопись, композиция, скульптура». Лена ведь и на ф-но играла бегло, а уж в изобразительных ремеслах съела множество собак.
     Интернета не было, компьютеров и всяких ксероксов тоже – и мы тиражировали объяву вручную. Спасибо, хоть фломастеры остались от сытых времен… Трудились весь день, написали несколько десятков. И ночью расклеили по всем окрестностям.
     Дальше нас ждало открытие. Психологического плана.
     За следующий день звонка мы не дождались – и пошли проверять объявы. Сорванными оказались телефонов двадцать. Почему не звонят??
     Второй день. Третий. Четвертый… Ощипаны уж почти все язычки с номерами – и ни единого звонка!
     – Сорвал телефон – значит, заинтересовался! – недоумевали мы. – Никто ж не заставляет! А если хочешь учиться – что не звонишь?!
     Наконец объявилась девица с пластмассовой гитарой, я дал ей урок. И нарвался на новое открытие: скандал. Супруга шипела:
     – Что это ты с ней любезничаешь?? – из чего стало ясно, что она еще и под дверью подслушивает.
     – Матом надо общаться? – вопрошал я. Ответить суженой было нечего, но она яростно гремела посудой и швыряла мою одежду на пол.
     – Водишь баб в дом жены! – нашлась она наконец. Здрасьте…
     Ясно, что дело ограничилось несколькими уроками. Лучше не жрать, чем терпеть такие закидоны.

 

 

Кто обжигает горшки

     Оказалось – настолько не боги!..
     К чему это я? Сейчас поясню.
     На классические концерты ходят ведь культуркой блеснуть. Главный смысл – не захлопать между частями сонаты и хмыкнуть на тех, кто захлопал. Важно ухитриться не заснуть, в этом особая гордость. Еще приятно после, в гардеробе, громко сообщить соседу:
     – Вы знаете, Софроницкий финальное Presto играл чуть сдержаннее…
     Самоуважение подскакивает неизмеримо.
     Вот и мы ходили.
     24 ноября 92-го отправились в Капеллу на московского гитариста Андрея Гарина. Я знал его пластинку, так что рассчитывал на эстетическое наслаждение. Но…
     Гастролер лажал бескрайне: скрипел, трещал и хрюкал – акустический садизм! Если там и были чистые ноты, то они тонули, как конфетти в салате. Честно сказать, я в Крепости играл несравненно лучше.
     Вынести этого мы не смогли, удрали в антракте. Главное: нам же еще и неловко было, поскольку сидели мы в первом ряду, прямо у него под ногами! Наше исчезновение резало глаз.
     – Может, он болен? – рассуждали мы. – На пластинке-то хорошо!
     Так я до сих пор и не знаю: всегда он так мерзко выступает – или тот раз был уникально неудачным? Может, правда заболел?
     И еще одно открытие мы сделали: никто кроме нас в антракте не ушел! Зал дружно аплодировал потокам грязи, принимал как должное, и все остались терпеть это издевательство до конца.
     Как же так? Мы возвращались в шоке и пытались понять.
     – А вдруг мы уроды, злопыхатели? – спрашивал я. – Не могут же пятьсот человек ошибаться, а двое быть правы?
     – Ну не знаю… Уши-то у меня есть! – возражала Лена. Да и я гитаристов много слушал, о качественной игре имею представление… Но в голове не укладывалось, я недоумевал:
     – Как его на сцену пустили? Ты когда-нибудь на такие концерты нарывалась?
     – Бывало. Есть пианисты Нильсен и Алексеев – вот на них угораздило прийти. Профессора, кстати.
     – Неужто так же плохо??
     – Хуже.
     – Поразительно…
     Минут пять я шел молча и анализировал.
     Ответ один: если артист каким-то чудом пробился в серьезные залы, на него будут ходить и ему будут хлопать. Даже если играет он похабно. Ведь зритель сам себе никогда не признается, что заплатил деньги за дерьмо. Психология!
     Из этого вытекла следующая мысль: если б на эту сцену вышел я – вот прямо сейчас, с дико сырой программой, неуверенный и зажатый – то мне бы тоже аплодировали, и никто бы не ушел. Главное, чтоб оформлено было солидно: афиша, сольный концерт.
     Чего ж я торможу???
     Спасибо Гарину: он внушил мне уверенность в своих силах.
     И наклюнулась у меня дикая мысль: не поступить ли в музучилище? Все классические музыканты имеют диплом, это необходимый (хоть и недостаточный) пропуск на сцену. Хочу выступать – значит, нужны «корочки». А главное: я наивно полагал, что в заведении меня научат играть…
     Почему не консерватория? Круче же гораздо! А всё просто: я сходил туда, изучил абитурские бумажки – и не нашел гитару! Не было в Питере высшего гитарного образования.
     Значит, училище. Их в Питере два; желанный инструмент обнаружился лишь на Моховой, в училище им. М.П. Мусоргского. Путь есть. Идти ли по нему?
     Отговаривали все.
     – Зачем?! Ты ж художник! – убеждали родители. Лена говорила то же, но сквозило иное: «там девочки… А потом будешь выступать, и у тебя поклонницы появятся…» Всё чаще она стала втолковывать:
     – Кому ты нужен, кроме меня? Я тебя люблю, но вообще-то ты не мужик, неказистый, заика – никто на тебя больше не позарится.
     Я и не хотел, чтоб «зарились». Жена – одна на всю жизнь! Советское воспитание… Но после таких слов где-то в глубине вскипал протест…
     От бедности я забыл о парикмахерской, стригла меня жена – и каждый раз у нее получалось всё страшнее. Навык теряла, что ли… Волосья висели лесенкой, сосульками, с кривой обгрызенной челкой.
     У моего пиджака вытерлась прокладка, Лена зашила ее – но так, что верхнему слою рукавов стало тесно, и они сгармошились. Я называл эту одежонку «мызжачком». Ходить, кроме нее, было не в чем.
     Исполнилось мне 21, но ощущал я себя примерно на 45 – унылый зачуханный неудачник. Действительно: кому я такой был нужен?..

 

 

Абитура

     Родителей училище коробило. Меня ж звали туда еще после восьмого класса! – получается шаг назад. И тогда-то они считали это несолидным, тем более теперь.
     – Может, всё-таки в Академию? – говорили они. Отец там работал, мог отчасти повлиять на комиссию… Это меня больше всего и останавливало: не хотелось быть блатником. Такой вот я несовременный.
     Впрочем, всем было ясно, что и по блату на живопись или графику я не пройду: там сдают живую натуру, а я никогда ее толком не рисовал. И явилась идея: искусствоведческий!
     – Что, хорошая профессия. И диплом солидный!
     Возможно, они правы. И я решил готовиться в оба заведения – а там как пойдет.
     Зарылся в историю искусств. Узнал о малых голландских беконописцах. И о примитивисте Руссо, которого искромётные французы прозвали «таможенником» – за то, что он служил на таможне. Известно: галльское остроумие…
     Тут я сделал еще одно открытие: реализма-то в искусстве никогда не было! Наши «соцреалисты», тужась удревнить свою историю, приписали себе в предки и Рембрандта, и Веласкеса, и чуть ли не Джотто. А между тем художники всегда только и искали способ исказить реальность, придумать собственный мир.
     Что, в Голландии времен Рембрандта всюду клубился мрак, откуда внезапно вылезали лица? Вокруг Микеланджело бегали исключительно голые накачанные супермены? А люди в окрестностях Николя Пуссена сами собой строились в изящно скомпонованные группы?
     Нет, все эти художники настойчиво меняли реальность. Искусство вообще возникает лишь тогда, когда оно хоть чем-то отличается от натуры.
     Лишь в конце XIX века начали пытаться рисовать, «как есть» – срезая людей рамой, копируя случайные подробности и т.д. Импрессионизм – это и есть первая попытка подлинного реализма; а ведь он справедливо считается началом декаданса, упадка. То был признак страшного кризиса, завершившегося мировой войной и революциями. Этому течению мгновенно воспротивились, явился всевозможный авангард, сотни течений, неважно что – лишь бы не реализм.
     Советское же искусство стремилось не отразить существующую реальность, а создать реальность новую. Оно отображало мир мечты, цели, желанного будущего. Так что и «соцреализм» – вовсе не реализм. Чем и интересен.

 

     А в училище я сходил на консультации преподов. Моя гитарешка вгоняла их в ступор, ибо такого дерьма они не встречали уже много лет…
     Завотделом Ларионов, пожилой и унылый, послушал мою игру и вяло спросил о возрасте.
     – Двадцать один?.. Не хочу вас отговаривать, но нам нужны перспективные ребята, которые будут выступать, ездить на конкурсы…
     – Так я не против!
     – Ну да… И еще у нас шесть часов в неделю народный оркестр, не всем это нравится… Мы ведь даем также специализацию «дирижер оркестра»…
     Вот будто знал, чем меня расстроить. Я ведь народный оркестр с детства не переносил; услышав по радио, выключал сразу! Что-то физически отталкивающее есть в его тембре…
     Другой преподаватель – не хочу называть его имя – отвращал с первого взгляда. Гладкий, белесый, мерзкий весь какой-то. Еще и с бакенбардочками. Сразу подумалось: «Не дай бог к нему попасть…» Я заиграл Альгамбру, он начал громко топать ботинком, причем даже не в такт. Мне пришлось остановиться и попросить:
     – Вы не могли бы дослушать?
     Третья оказалась седенькой бабушкой с замечательным именем: Ядвига Ричардовна. Позже я узнал, что это знаменитая Ковалевская, старейший петербургский педагог, еще с пятидесятых годов. Вроде бы сам завотделом Ларионов когда-то у нее учился.
     Ее я тут же полюбил, поскольку она не хамила и дала мне неожиданно-ценные советы по репертуару. И даже пригласила зайти в учебное время! Я так и сделал, высидев уроки трех ее учеников – которые играли не лучше меня, чем обнадежили.  
     Записался я и на подготовительные курсы по теории, ибо всякие там обращения доминантсептаккорда изрядно подзабыл. Стоили курсы приемлемо.
     А Лена поняла серьезность моих намерений – и… как думаете, что? Да, решила поступать туда же. На ф-но. Семейное счастье вышло паршивое, но она все равно хотела жестко меня контролировать.
     Ее обломали. На консультации по теории она уяснила, что не знает ровно ничего, а фортепианный педагог признал ее уровень негодным. Ее самолюбие будто дверью прищемили: ведь она мнила себя серьезным пианистом, хоть училась в кружке при ЖЭКе…
     По дороге с курсов я как-то встретил школьную литераторшу Тамару. Мило пообщались, и она сообщила:
     – Я недавно видела вашу бывшую пассию, Бондаренко. Удивительно интересная стала, я никак не ожидала! Вы, конечно, знаете, кем она работает?
     – Нет. Откуда?
     – Она фотомодель.
     Ни фига себе!
     Вы можете удивиться, но эта новость меня уязвила. Больно. Ведь в моем представлении (а может, и взаправду) модель совпадала с проституткой. Мой светлый идеал, мечта моя – и вдруг вот так…
     Да, идеал. Радости супружества подвигли меня всё чаще вспоминать первую любовь. Я мечтал столкнуться с ней в толпе, или она в Крепость придет, когда я там играю, или увидит мое имя на афише… Адрес она поменяла еще в школе, так что сам ее найти я не мог. А однажды сильнейшее переживание мне подарил телевизор: она (или ее двойник) сидела за столиком в передаче «Кабаре Околесица», грустная и невыразимо прекрасная… Вздыхал я потом долго.
     Однако пропадает замечательно-попсовый сюжет: как я всюду наталкиваюсь на ее портреты – в рекламе духов, в агитке «летайте электричками метрополитена!», в двух ниточках микрокупальника. Нетронутое мной тело – напоказ. Доступная всем, на каждой стенке – и абсолютно недостижимая…
     Пропал этот сюжет, потому что ни единого разочка я не встречал её фотографии. Вряд ли она была успешной моделью.

* * *

     Близилось лето.
     Искусствоведение я по инерции почитывал, но душа уже переселилась на Моховую. Любовь к гитаре дополнилась мечтой, что меня научат там сочинять музыку. Чертовски хотелось писать для оркестра; я даже конспектировал в нотном отделе Публички симфонические партитуры – и пытался переложить их на ансамбль гитар: «Времена года» Вивальди, 40-ю симфонию Моцарта, «Фантастическую» Берлиоза… Где-то эти рукописи пылятся.
     Половину не понимая, читал книги «Фактура в музыке» Скребковой-Филатовой и «Техника композиции в музыке XX века» Когоутека. Взял письма Скрябина и толстый учебник по сочинению. Выполнял задания оттуда, а супруга ядовито иронизировала:
     – Композитор!
     Это раздражало, и я специально уезжал из дома сочинять коротенькие мелодии. Гулял по улицам и что-то напевал; находки старался по слуху пересадить в нотную тетрадку. Иногда удавалось.
     Пусть училище приобщит меня к Большой Музыке, впустит в иной мир, где ирония станет неуместной!
     А к гитарному репертуару я скромненько добавил 24-й каприс Паганини, Чакону Баха (переложения отчасти мои), и «Вариации на тему хоты» Тарреги. Сами понимаете – это высший уровень сложности. Очень хотелось быть крутым.
     И вот настал экзамен.
     Разумеется, на него я эти валуны не поволок. Играл что-то не шибко трудное, не особо удачно – и получил 6 баллов (из десяти). Всего нас было 15, шестерых на этом этапе срезали. Из уцелевших трое получили 6, трое – 7 и трое – 8. Стало быть, пока мои шансы оказались невелики.
     Однако, выйдя в коридор, я сел в уголок и вмочил Хоту. Почти виртуозно. Сейчас это называется «троллить». Конкуренты притихли и глядели на меня с ужасом.
     Через день был второй экзамен: чтение с листа и самостоятельная работа. Первое известно: впустили, поставили на пульт нечто для средних классов музыкалки – играй. Второе делается так: дают ноты довольно сложной пьесы и запирают в соседнем классе на полчаса. Ты доказываешь свою способность к осмысленной интерпретации.
     Тут я получил 9/9, больше всех.
     Потом сдали сольфеджио и музграмоту. В итоге я по баллам лидировал; курсы впрок пошли. Стало ясно, что зачислят, и я… купил гитару!
     То была чешская «Кремона», фанерная, посредственная – но неизмеримо лучше моей. Стоила 70 тысяч, которые чудом удалось скопить (инфляция-то росла лавинообразно; так что мастеровые гитары уже начинались от 150-ти). В восторге я играл на ней целыми днями, пытаясь извлечь то, чего в ней отродясь не было. И даже извлекал…
     Сдавали мы еще сочинение и историю, но их бояться мне было бы смешно.
     Взяли, кроме меня, Серегу Павлова, Рому Муждабу и Лазуко. Последняя фамилия оказалась знаковой: его мать была завхозом училища. Ясно, как он пролазучил в студенты… Больше он ничем не запомнился, даже имя ускользнуло.
     Конкурс, стало быть, получился 4 человека на место.
     Недобравшие баллов Андрей Глебов и Алик Амангулов чуть позже были зачислены на коммерческой основе, за деньги. Любопытно, что оба так и не доучились, слетели где-то в пути.
     А по специальности меня распределили к тому самому белесому мужичишке, который на консультации ботинком гремел. Приехали…

 

 

ОРНИ

     С орнитологией, птицами и небом это слово, увы, не связано. Это лишь оркестр русских народных инструментов. Его участники именуются «народниками» – хотя, честно сказать, к русскому народу всё это отношения не имеет.
     В конце XIX века некто Василий Андреев решил остаться в истории. Музыкант он был посредственный, но темперамента бодрого, «пассионарий». Однажды его осенило: надо выдумать небывалый состав инструментов, и слава обеспечена!
     Василий решил выехать на балалайке. Это и впрямь было неожиданно, поскольку на ней бренчали лишь в дешевых кабаках. Чтоб добавить басов, деятель выдумал балалайки разных калибров, вплоть до громадного дельтаплана-контрабаса (сам он, правда, слова «контрабас» не употреблял и величал сей чудо-инструмент патриотично: «очень большая балалайка»).
     Столярным промыслом изобретатель не владел, и пришлось ему обратиться к известному скрипичному мастеру. Тот поначалу даже не понял, о чем речь. А поняв, побледнел и перекрестился:
     – Господь с вами! Увольте!
     Андреев сулил деньгу. Это он мог. Когда сумма выросла до неприличия, мастер вздохнул:
     – Ладно… Только умоляю: никому не говорите, что это я! Это ж позор какой…
     – Идет!
     И понеслось…
     По легенде, сам Чайковский слышал андреевский составчик и сказал:
     – Что за прелесть эти балалайки! По тембру это незаменимый инструмент.
     Сию фразу народники выучиваются младенцами говорить в первую очередь, раньше «мамы». Даже народник, пьяный в бревно, способен выпалить ее без запинки. Правда, при этом они стараются забыть, что Петр Ильич, может, фразочку и сморозил – однако для трехструнных диковин не сочинил ни единой ноты…
     В оркестровую массу одной из опер Римского-Корсакова вставлена строчка с последовательностью аккордов «картошками» (целыми нотами) и надписью «domre у balalayche ad libitum». Мол, если кому-то приспичит – расписывайте партии сами, а я пачкаться не буду…
     Поймите меня правильно.
     Среди балалаечников и домристок есть прекрасные музыканты, с некоторыми из них я дружу много лет. Больше того: я сам написал немало музыки для этих инструментов и для ОРНИ, мой «Андалузский чардаш» в домровой среде полюбили – и на домре он звучит оптимально, ничем ее не заменить (я пробовал).
     И все-таки… Ну не тянут эти инструменты! Не выдерживают сравнения с роялем, скрипкой, виолончелью… И я знаю, почему: они искусственны. Те органически развивались много веков, а эти выдумал Андреев. Настоящие народные балалайки и конструкцию имеют другую, и породы дерева, и приемы игры – и, уж конечно, в народе не было разновидностей: секунда, альт, бас и контрабас. А какова из себя народная домра, вообще никто не знает: их истребили при геноциде скоморохов.
     А всё искусственное нежизнеспособно.

     Уже третьего сентября был первый оркестр.
     Огромный класс, загроможденный стульями и пультами для нот, в углу рояль и литавры. Там собрались все струнные народники (и трое баянистов) – и я впервые увидел, как же их много… Далеко не сразу усвоил, что круглая хреновина с грифом называется домрой, причем без «б» (домбра – казахская). И до сих пор понять не могу: что там делали мы, гитаристы?
     Как испанская классическая гитара очутилась в отделе русских народных инструментов??? Во всех советско-российских учебных заведениях!!
     Ответ один: ее взяли «из милости» – и только чтоб заполнить учебные оркестры. Домристки и балалаечники играют лишь на основных разновидностях (балалайка-прима; малая и альтовая домры), а на вспомогательные сажают гитаристов. Ведь мы не на своем инструменте там парились: пришлось осваивать чужой и вовсе нам не нужный.
     С опозданием явилась молодящаяся дама с пронзительным взглядом – дирижер Белова. И с шутками-прибаутками рассадила первокурсников. Мне выпала громадная балалайка-контрабас. Из ее угла торчит штырь, который надо всаживать в дыру на паркете, а потом обнимать этого монстра, задрав локоть.
     Контрабаса было два. С первым сидел кудрявенький усатый брюнет. Он сказал:
     – Ну что, деточка, влип? Как тебя звать-то? Я Чапаич.
     – Это что, кликуха?
     – Отчество, быдло и хам! Паспорт показать?
     Он не поленился вытащить ксиву, где действительно значилось: Трофимов Дмитрий Чапаевич.
     Дружба у нас вышла странноватая, но очень долгая. До сих пор. Двадцать лет уж…
     Он учился курсом выше, у Ларионова – и был старше меня аж на четыре года! Странно… Ведь тот же Ларионов рассуждал о моей бесперспективности из-за возраста…
     Чапаич дал мне толстый кожаный медиатор, вонявший башмаком, и стал учить контрабасизму. Эта штука записывается в басовом ключе. Струны брутальные, прижимать порой приходится сразу двумя пальцами. Руки так устают, что несколько часов после него брать гитару бессмысленно. И труднее всего добиться ровного тремоло, для чего нужно теребить медиатором эту страшную струну вверх-вниз.
     А Белова в тот первый день только радовала.
     Ее язык оказался подвешен не тем концом. Вроде она говорила обычные вещи, не задумываясь – но почему-то выходили почти исключительно пошлости. Весь оркестр конспектировал за ней на нотных папках.
     Эпиграфом к моему конспекту стояло:
     – Я хочу, когда играет гобой.
     Трудно понять, что она хотела этим сообщить… Далее следовало:
     – Поставьте Кофанову, у него не стоит¹!
     – Я хочу кончить², но не могу.
     – Раздвинул мех и запустил пальцы³!
     – Встаньте, Кофанов, я хочу видеть, что вы мужчина.
     – Флейта с гобоем должны слиться губами и языком⁴.
     Целый лист был исписан, но больше я, увы, не помню…
     Перлы она выдавала всегда, но вскоре выявились другие черты ее характера. Скандальность. Несдержанность. Орала, устраивала истерики. Однажды в клочья порвала чью-то партию – без причины, от ярости.
     Любила сообщать:
     – Вы пьете мою кровь!
     Однако с репетиций всегда уходила налитая, активная – а мы еле выползали. Так что это она вампирила нашу энергию, а мы защититься не умели.
     Впрочем, отдам должное: оркестр у нее звучал наилучшим образом – насколько вообще способен звучать ОРНИ. Мне их немало пришлось услышать, включая профессиональные, включая сам Андреевский – наш учебный звучал более слитно, благородно, осмысленно.

     После репетиции ко мне подошла красивая девочка в оранжевой куртке:
     – Ты Кофанов? Привет! Помнишь, у Яковлева?
     Я минуту вглядывался:
     – Лена?! Ты тоже тут? У кого?
     – У Ларика, на четвертом. Ладно, пока!
     Назову ее Лена-2. В музыкалке я играл с ней ансамблем – тогда же, когда и с Леной-1 (супругой). Но никаких томных чувств она тогда во мне не пробудила.
     А сейчас… Зря она подошла.

_______________

¹  Клянусь, в интимном смысле она не могла знать, так это или нет!.. Фраза означала, что в мою партию нужно вписать какую-то ноту.
²  В смысле, репетицию.
³  Это адресовалось баянисту.
⁴  В смысле подстроить высоту.

 

     Читать дальше