И хоть я был «Ленин», отношения наши расклеивались. Ругань стала нормой, мы почти всегда разговаривали на повышенных тонах. Кто виноват? Не знаю…
      Лишения – усилитель эмоций. Правительство ограбило народ, жили мы в паскудной нищете. Близких людей совместное бедствие еще больше сближает, чужих растаскивает.
      Вот кусок моего текста, написанного 22 февраля 92-го.

      Улегшись, я по обыкновению начал ворочаться, вздыхать, перебирать события дня, мучительно стараясь заснуть. Тоскливо смотрю на четкий силуэт окна, а в памяти вытягивается цепь таких же черных вечеров, бесконечная, как отражения двух противоположных зеркал. Мгновенные вспышки дней – и вечера, вечера, вечера…
      Желтую доску, пожалуй, сделаю с раскатом. И пора человечков в сюжеты вводить, а то скучно. Стоп, надо подумать о другом, а то никогда не засну. Что сегодня по ящику было? Не припомню… О! Лучше б не вспоминал… Завертелись кадры импортного триллера. Какие-то жуткие хари. Кого-то убивают, растягивают, орут. Бр-р. Нет, тоже надо скорее переключаться, а то опять всякая дрянь сниться будет.
      Не так просто отклеиться. Липкая, зараза.
      С Леной разругались опять. Резал гравюру, скрючившись над фанерным планшетом на коленях (стола нет). Кусок твердейшего помоечного пластика выскальзывал из рук.
      – Леша! – донеслось из кухни.
      Ну вот! Только что-то стало получаться…
      – Леша!!
      – Ну. Что?
      – Что, что, не знаешь, что ли? Лопать иди!
      Стряхнул стружки с колен, плетусь в кухню.
      – Ну, долго тебя ждать? Всё остыло.
      – Да иду я.
      – Я макароны подсолнечным маслом залила.
      – А нормальное совсем, что ли вышло?
      – Ха, вспомнил! Да, тот паршивенький кусочек вчера в крем вбухала.
      Опять «крЭм»… Бесит такое произношение!! Пробуем макароны. Лена морщится:
      – Кажись, перестаралась.
      – Во-во! На одной тарелке было не попробовать? Сразу вливать везде! Фу, гадость! Как халва поганая.
      – Где мне тебе проверять? Что, лучше слипшиеся комья жевать? Лопай и молчи!
      – Сама заткнись.
      – Ты заткнись!!!
      – Какого лешего ты на меня орешь? Дай жрать спокойно!
      – Заткнись, сволочь!!!
      Вдарил по столу и ушел. Теперь не разговариваем.
      Сопит, ворочается рядом. Тоже заснуть не может.
      Ладно, переключаюсь дальше. Завтра вставать в восемь. Будильники завел. Точно завел? Вроде точно. Оба – красненький и большой. Не один, так другой авось прозвенит. А лучше на всякий случай настроиться самому. Восемь часов. Восемь часов. Надо встать в восемь часов. Ехать на Песочную. Печатать черную и желтую от «Русского музея», хорошо бы еще синенькую и облака от «Инженерного замка».
      Погоди, хватит об этом. Уснешь тут… О чем думать-то, господи! Надо, чтоб мысли не задерживались, скакали туда-сюда, тогда отключишься.
      Внезапно из глубины памяти вынырнуло лицо. И, качнувшись, застыло передо мной. Снова, как много лет назад, меня обожгла прелестная девчонкина улыбка. Юля… Забытая щемящая радость загорелась в груди. Раздавленные тяжестью памяти хрупкие образы воскресали, душа вдруг размягчилась и ожила. И я ушел – куда-то туда, к ней…

      Утро пришло стандартно.
      Сквозь склеенные ресницы забрезжило желтовато-серенькое. Да, небо. Оно.
      Повалявшись маленько, я по привычке приподнялся на локте и убедился, что тумана нет. Но и солнца нет. Как всегда.
      Лена лежит тихо, не сопит. Наверно, тоже проснулась. Выяснять не стал. Вздохнул, стал со скрипом подниматься.
      Мы с ней, кажется, опять в ссоре. Чего-то вчера не поделили. Поэтому никаких «Добрых утров».
      Пошел лохматый по квартире. На кухне сразу взорвалась кошка.
      – Молчать! Сиди. Усядь, сказал. Все бы тебе жрать, кикимора сиамская.
      Шмякаю ей ложку рыбной каши. Умолкает.
      Пока пью бледный чай с бутербродом, Нора сидит на коленях и лезет в чашку. Сажаю ее на сиделку, присоба… прикошаченную к батарее, глажу и ухожу.
      Вот и Песочная.
      Это здоровенный дом на набережной, весь утыканный мастерскими художников. Сверху отдельные, а внизу, в подвале – общие, печатные и скульптурные.
      Прохожу двором, из низких окон доносится мраморный стук. Под ногами битые стекла, отовсюду смотрят кошки.
      Спускаюсь по косому склону и распахиваю дверь в мастерскую. Это большая комната, уставленная полками, столами и печатными станками – одним литографским и двумя для линолеума. Впереди закругленное окно, за которым мелькают любопытные собаки и сапоги.
      – Здрасьте!
      – Здрасьте, – говорит мне печатник-литограф Паша, сутулый, в усиках и очках.
      – Привет, – это печатник Володя. Он всегда в черном халате, а черные усы у него спускаются по углам рта к самому подбородку. – Алексей, не одолжишь до понедельника пять рублей?
      – Я бы рад, но у самого три рубля в кошельке…
      Они по обыкновению не работают, чем-то озабоченные, и невнятно треплются между собой. Шумит радио.
      – А, Борис Палыч! Что скажешь хорошего?
      Это вошел широкий еврей, печатник из соседней мастерской.
      – Что я тебе скажу?.. Паша, – Борис Палыч уходит в закуток за стеллажом с оттисками, и они о чем-то рассуждают. Доносятся слова:
      – Чего мелочишься? Не столь уж большая сумма получается, 25 рублей.
      – И сколько это будет?
      – Сколько, поллитра.
      Дальше бормочут невнятно, потом Паша говорит:
      – Керосинчик, чтобы не приватизировали, я убрал, – и они уходят.
      Я тем временем развожу первый цвет на полированном камне и двуручным валиком, который почему-то называется «ушинский», начинаю печатать доску. Ушин здесь тоже работает, но всеми валиками, а не только этим…
        В голове шевелятся воспоминания о девчонке, нежданно всплывшие вчерашним вечером. Одноклассница с очаровательной улыбкой. Когда это было? В конце шестого класса. Восемь лет назад! Зачем же ты вернулась?
      Ничего не помню. Вертятся обрывки состояний: яркий день, Нева, оранжевое солнце, потом дождь и отчаяние. А какие были события – убейте, братцы, ничего не помню. Как в «Своём среди чужих».
      «Было, было, было, но прошло. Было очень давно» – как поёт Леонтьев. Прошло, да видать, не совсем…
      Хм!
      Грустно и радостно. Чувства возродились вдруг, только вот никаких фактов не помню. Так бы хорошо вспомнить, пережить вновь!
      – Здрасьте.
      Это я реагирую на вошедшего старика в шапочке, тоже печатника. Он кивает мне и проходит в закуток за стеллажом. Через минуту возникает печатник Андрей.
      – Ай-яй-яй-яй, дармоеды, – бормочет он и проходит к старику. – Наши-то куда ушли?
      – Кто их знает. В гастроном, наверно. Куда ты лезешь?
      – О, керосинчик! Отвернись.
      – Отвернулся.
      Что-то льется. Через минуту возвращаются Паша с Володей.
      – Вы что нашли-то?
      – Колбаса. Хлеба нет. Холодина, ё, руки отмерзают.
      – 102 рубля колбаса, елки-палки!
      – Ну дак сто грамм колбаски, сто грамм водки – двадцать шесть.
      – Я помню, сравнительно же недавно, хлеб бесплатно был в столовке, нарезанный лежал.
      – И очередей не было. За хлебом, за мясом.
      – Я еще капризничал, не всякий брал: тот мне не нравится, этот не нравится.
      – Сахар тоже. Комками не хотел, искал песок, ё…
      – К осени добьют они нас.
      – Добьют, ей-богу. Паша, дай спичку.
      – Пойдем перекурим, Вовка.
      Вторгается включенное кем-то радио:
      – В Санкт-Петербурге температура воздуха минус девять градусов, ветер северо-восточный, одиннадцать…
      – Девять градусов, ё!
      – Ну да, еще ветер.
      – А, Борис Палыч! Ну, что скажешь?
      Борис Палыч мнется минуту на пороге, не зная, что сказать, и нехотя уходит.
      – Пора и поработать, – Володя бредет к своему станку и начинает составлять краску.
      – Вовка, пошли перекурим.
      – Можно и перекурить.
      Володя с Пашей уходят.
      Я уже осыпал оттисками стеллаж, сил больше нет. Сажусь на вращающийся кожаный стульчик. Вяло шевелятся мысли, даже воспоминания не радуют. Устал.
      Возвращаются печатники. Паша, когда пьяный, начинает болтать со мной; так и сейчас.
      – Ну что, Алексей, сидишь горюешь? Как живешь-то? Жена жужжит?
      – Ну не то что жужжит…
      – Нет, я не говорю, чтобы там совсем, или еще чего… Но вот так вот просто: жужжит?
      – Бывает.
      – Во. Да… Жена – это так… Как она у тебя, украшений не требует?
      – Да нет.
      – Вот правильно. Ну, и хорошо. Понимает, значит. У меня тоже… ну, нормально всё. Алексей, а с деньгами у тебя как?
      – Плохо, конечно.
      – Это понятно. Я вот ношу пиджак – свадебный! На свадьбе в нем был, и сейчас вот. Ботинки вот тут, видишь чего? Дыра. Сверху почистил, вроде блестят, нормально – а подошва? Вот так. Ну что, расскажи мне.
      – Что?
      – Ну, о чем думаешь, расскажи. Чего, какие проблемы? Вот работаешь ты хорошо, тут нечего сказать, а вот что ты думаешь, как жизнь?
      – Да не знаю я. Честно говоря, мне уж идти пора.
      Торопливо чищу камень, валик и доски, почти не обращая внимания на Пашину трескотню, и открываю дверь.
      – Да сви-и-дданья.
      – Пока.


        Летом 92-го всем гражданам России всучили бумажки с собачьим названием «ваучер». Еще и не бесплатно, за 25 рублей.
      Руководил этим дерьмом Чубайс. Он заверял, что национальное достояние разбито на сумму ваучеров, и за каждый из них можно купить две машины «Волга».
      Врал. Ничего купить за эту филькину грамоту было нельзя. Можно лишь вложить в некое дело…
      Народ скоро разобрался, что к чему. Гулял анекдот: приходит женщина к гинекологу:
      – Доктор, посмотрите, правильно ли я вложила свой ваучер?
      Народ был советский, честный, финансовым махинациям не обученный и их презиравший. Куда вкладывать, как? Непонятно и противно.
      На что они и рассчитывали.
      Скупщики у каждого метро предлагали за эти бумажки смехотворную мзду. Подавляющее большинство продало ваучеры за копейки. С голодухи, и чтоб руки дальше не марать этой пакостью.
      А мои родители сии бесценные бумаги вложили, и не куда-нибудь, а в «Газпром» (тогда малоизвестный). Они – акционеры «Газпрома»!
      И что? Раз в год им приходили письма с наукоподобным бредом – и рублей по 15-20 «дивидендов». Так суперконцерн делится прибылью с акционерами…
 
      Зачем Чубайс это сделал?
      Механизм прост. Несколько ваучеров не давали ничего. Но их куча (тысячи штук) позволяла загрести в собственность завод. Кто может скупить кучу? Тот, у кого есть стартовый капитал. А капитал иметь кому попало не позволялось… То были либо крупные бандиты, либо агенты западных финансистов.
      Банально отмыли бабло. Краденые деньги превратились в кучи ваучеров, за них воры и предатели смогли «законно» хапнуть почти всё национальное достояние.
      Россию продали.
      Присказка «куй железо, пока Горбачев» оказалась ложной. Потому что после Горбачева «ковать» стало значительно удобней…
      Чтоб предотвратить наш протест, чубайсы и ельцины вопили:
      – Глядите, как загибаются государственные предприятия. А в частных руках они мигом станут образцовыми, потому что капитализм – это наука! Мамой клянусь!
      Вроде логично: владельцу выгодно, чтоб его завод давал прибыль. Своё беречь будут. Многие в это поверили, и я тоже.
      Мы же не знали, что цель либералов – не навар, а уничтожение России!
      И глядите: приватизированные заводы сгнили. Производства у нас почти нет. Работает лишь откачка за рубеж нефти и газа – потому что мы стали сырьевым придатком. А платят нам за это ничего не стоящими долларами, что укрепляет американскую экономику.
      Приватизацию выдумали даже не для грабежа – а чтоб превратить Россию в бессильную колонию.

      Тогда же происходила «конверсия» – уничтожение оборонной промышленности. Танковые заводы перековались на булавки и зонты… Некий знакомый принес стабилизатор от ракеты, я маслом написал на нем питерский пейзаж. Где-то это продавалось, типа «мечи на орала».
      Страной руководили американские «советники» – экономисты и политики. Они жили в Москве и давали указания чиновникам, начиная от Ельцина. Побежденной Россией непосредственно управляли оккупанты.
      Народ об этом почти не думал. Наша задача была проста: хоть как-то выжить.

      Мы с Леной уже всерьез голодали. На Пасху пошли к Никольскому собору торговать расписанными яйцами. Разложили этюдник, повесили яйца на булавках… Сразу подгребли менты:
      – Есть лицензия? Нет? Штраф сто МРОТов!
      – Какой штраф?! У нас денег – только то, что сумеем продать!
      Было видно: не врём, взять с нас нечего. Уйти пришлось тут же. Нас не били, не штрафовали, даже позволили унести невредимый товар. Верите в это? Боюсь, что нет. Потому что позже в органы пришли откровенно бандитские рожи.
      В 2007 году я видел, как два жирных блюстителя топтали коробку у бабушки на Сенной – чтобы истребить всё, чем она торговала, пытаясь хоть что-то добавить к нищенской пенсии. Зрелище гнусное крайне. Но крикнуть:
      – Как вы, ублюдки, доблестны против беззащитных! – я не посмел. Потому что два борова не оставят живого места и от меня. И никто их никогда не накажет…
      Стыдно. За себя, промолчавшего; но гораздо больше – за наших правителей.
      Впрочем, в последние годы ничего подобного я не видел. Может быть, ситуация малость оздоровилась.

      В транспорте отвинтили кассы и поставили компостеры для пробивания талончиков. Ясно, зачем: граждане начали с голодухи потрошить кассовые ящики. Из компостера денег не вынешь…
      Фиговины эти фабриковались, конечно, халтурно – и талон не пробивали, а только надрывали, комкали. Загладив ногтем, можно было компостировать вторично, а то и в третий раз – что делало, я уверен, большинство пассажиров. К нравственности взывать стало бесполезно, потому что это государство нельзя обворовать. Можно лишь вернуть жалкие крохи…
      А ведь в детстве, точно помню: ездили честно! Чего проще: открутить билетик, не кладя в кассу пятак – никто ведь не проверит! Нет, все платили… Советское руководство, в сравнении с нынешним, вообще не хапало – и люди его уважали. Почему не хапало? Да потому, что идея социализма хоть немножко, да грела, создавала иллюзию осмысленной жизни. Даже у правителей совесть трепыхалась…
      Ведь эти самые кассовые аппараты – лучший символ эпохи социализма!
      Однажды я ехал с таким вот троекратным талоном. Сквозь давку ко мне пробилась кондукторша:
      – Платить будем?
      – Да сейчас платить просто безнравственно! – вырвалось у меня. – Если я буду даром каждый день в самолете летать до Владивостока и обратно – и то за год не окупится, что государство у меня украло!
      Кондукторша хотела привычно заорать в ответ – но вдруг сникла. Я вынул талончик, она даже не вгляделась…

      Как и в любую смуту, модным стало мракобесие. Откуда-то высыпались тысячи «экстрасенсов» и «потомственных колдунов». Суперзвездел психиатр Кашпировский: глядел пронзительно из телевизора и «давал установку», что у нас «всё рассосется и зарубцуется». Страна ему внимала.
      Выступал он и живьем, собирал залы не хуже «Ласкового мая». Лена ходила на него, надеясь что-то себе вылечить. Я же не сподобился лицезреть спасителя нашего очно: скептицизм замучил.
      Озвездели и православные священники. Их звали освящать всё подряд. Каждую выставку, где мы участвовали, кропили водичкой иереи в фиолетовых костюмах. Нувориши освящали свои казино и джипы, коллег застреленных отпевали:
      – Упакуй, господи, душу раба твоего!
      Попы служили, смиренно принимая краденное бабло. Их профессия внезапно стала очень выгодной. Епископы занимались рукоположением, не покладая рук.
      Экстрасенсов попы люто ненавидели. Понятно: конкуренция…


        А я по-прежнему считал себя художником, гитару трогал раз в месяц.
      Резал в основном городской пейзаж. Некоторые думают – простенький жанр. Мол, портрет круче. Ха!
      Пейзажист шляется целыми днями и ищет себе персонажей: причудливое дерево, трактор с жеманно откинутым ковшом, собачка лежит лохматая… Сегодня я зарисовал огромное далианское облако, а через месяц оно ляжет над Инженерным замком, только развернутое зеркально, чтоб композиция закруглилась. Изучаешь прилежно этих своих персонажей, как они в природе устроены, а главное – как их разложить по доскам. В гравюре ведь каждая доска отвечает за свой цвет, нужно постоянно искать способы обобщения, выразительность линий и пятен… Я разучился просто смотреть: вижу дерево освещенное и сразу бессознательно прикидываю – в три доски можно сделать… нет, без четвертой не обойтись, желтоватенькой… Болезнь!
      Или во дворы-закоулки заглядываешь, лезешь на крыши и пожарные лестницы в поисках ракурса. Колокольня Симеония и Анны преображается, если на передний план усадить полуразрушенную кирпичную стену или лужу с отражением. А если эффектного ракурса нет, его можно и выдумать: передвинуть дом, убавить в нем пару этажей, дерево спилить мысленно…       Так я сделал серию «36 видов Троицкого собора». Вы поняли, откуда ноги растут: у Хокусая есть «36 видов Фудзи». Их, кстати, вовсе не тридцать шесть, а примерно пятьдесят. Почему в названии «36»? Ну прикололся японец…
      У меня та же история. Но наоборот: гравюр чуть больше двадцати. И я злорадно ухмыляюсь: пусть искусствоведы помучатся!..
      Но даже ради двух десятков пришлось наизнанку вывернуться – чего я только ни удумывал с синим полушарием купола! Сдвигал на километр, смотрел на него сквозь паутину или мусорный бак, превращал в адский котел, стилизованный под Ф. Гойю… Хокусаевская «Фудзи как подставка для солнца» вдохновила. А когда иссякла реальность, я сочинил варианты «Троицкий в Купчино», «Троицкий в Париже»… Но руки не дошли.
        Пейзаж рисовать непременно нужно живьем. Когда стоишь часами меж потресканных стен и каналов, на старый гранит опираешься локтем – начинается контакт. Город впускает тебя в свою затаённую душу. Я становился частью штукатурки, чугуна, асфальта, неба бездонного…
      Работать по фотографии можно, лишь имея громадный опыт рисования с натуры. Кроме всего прочего, превращать трехмерный объект в его плоский символ – волшебство само по себе. А фото уже плоское. При его копировании чуда не происходит.

      Когда выходишь на улицу и видишь фантастический закат вполнеба, то кажется – все вокруг должны радоваться этому нежданному празднику! Смотришь заговорщицки в глаза, ищешь тайные знаки сопричастности – но увы… Подавляющему большинству закат по фигу.
 
      Страна нищала, покупать гравюры не могла. Графический комбинат загибался. Худсовет заседал всё реже, работ принимал мало, а платить гонорары вообще перестал. Вскоре он закрылся.
      Так у меня отняли возможность заработка, которую я уже держал в руках. Тысячи художников в советский период десятилетиями кормились в подобных комбинатах, а я успел лишь попробовать.
      Очередной берег стал для меня беспричальным.
      Зато появились сувенирные галереи, которые принимали гравюры на продажу! Наценку они ставили четырехкратную и больше, так что авторам приходилось назначать совсем смешные цены, чтоб хоть кто-то купил. А брали исключительно интуристы, им денег хватало.
      Я сдал гравюры везде, где мог: галерей в пятнадцать. Теперь моей работой стало дважды в неделю их обходить; если купили – получать денежку и сдавать новые оттиски.
      Но чтобы выжить, приходилось хвататься за всё. Откуда-то возник кооператор, торговавший деревянными тарелками. Мы с Леной расписывали их псевдо-старым Петербургом (цилиндры, кринолины), получали копейки, затем тарелки продавались в ларьках.
      31 мая 1992 года я записал в дневнике: мы купили два банана! Неслыханную роскошь смогли позволить себе потому, что сдали партию расписанных тарелок.
      Стоили эти неприличные фрукты 170 рублей за кило. Продажа одной гравюры давала мне в среднем сотню. Что случалось далеко не каждый день…


        И вот я набрал изрядное число выставок – в том числе Зональную (в питерском Манеже) и Республиканскую (в Манеже московском). Пришло время вступать в союз. Рекомендации дали художники, знакомые благодаря отцу.
      Так впервые в моей жизни сработал «блат». Они вправду одобрили мое творчество, тут всё было честно. Но хрен бы я на них вышел без отца – будь даже гением всемирного масштаба! Иногда без связей никак.
      А вот дальше фамилия скорее мешала. Дело в том, что бюро секции графики составляли авангардисты. Отца (реалиста и патриота) они недолюбливали; это могло перейти и на Кофанова-младшего.
      Авангардизм – одно из дьявольских орудий. Можете не верить в существование бесов, но согласитесь, что бывают явления созидательные и разрушительные. Убийца противоположен хлеборобу.
      Реалистическое произведение гармоничнее мира: в нем стройнее композиция, точнее цветовой баланс, четче расставлены акценты. Художник выявляет красоту, спрятанную в мире, делает ее видимой для всех – он помощник Творца!
      Авангардное же искусство (кубизм, абстракционизм, даже импрессионизм) деформирует, ухудшает мир. Гармонии, красоты, порядка в авангарде меньше, чем в природе. Это шаг к распаду.
      Авангард – часть либерализма: сатанинской силы, стремящейся к разрушению мира.

      Однако бюро меня не завалило. Просмотрев гравюры, выпустило на уровень Правления всего союза. Теперь следовало устроить в выставочном зале персональную экспозицию на одну стеночку; вокруг висели другие претенденты.
      Рамы со стеклом, кстати, тоже было не достать. Мы покупали чужие работы, выбрасывали, а под стекло засовывали свои.
      И тут в союзе случился… путч!
      Принеся очередную справку, я не смог войти в здание. Дверь караулила баба с юридическим лицом и несколько амбалов. Требовали пропуск…
      Оказалось, одна часть союза взбунтовалась против другой и захватила власть. Кто из них кто, я так и не понял. Понял другое: союз художников накрылся, стихия демократии захлестнула и его. Вступать мне некуда…
      К счастью, через несколько дней кто-то свободу ущемил. Пропуск требовать перестали, секции начали работать.
      И 14 декабря 1992 года меня приняли. Правда, не членом, а кандидатом. Означало сие то же самое: я платил взносы, имел ксиву и бесплатный вход в музеи. В старости союз обещал пенсию.
      Полноценным членом я стал лишь спустя шесть лет. Почему так долго? Потому что вообще ушел на эти годы из изобразительного искусства в музыку. Был вынужден уйти.

      В 87-м я выбрал путь художника и к 93-му достиг в этом деле серьезных высот. Профессия была уже в руках, она давала мне радость творчества и начала порядочно кормить. Я состоялся.
      А потом всё это отняли.
      Либеральные «реформы» катком прокатились по моей судьбе – как и по миллионам других судеб.

      Читать дальше