сайт Алексея Кофанова
|
|
|||||||
|
Первая часть стр.20 стр.21 стр.22 стр.23 Вы здесь стр.25 стр.26 стр.27 стр.28 стр.29 стр.30 стр.31 стр.32 стр.33 Эон 7. Художник
Теплохолодность На экзаменах по рисунку и живописи мне запомнился препод – мужчинка, длиннейший хайр которого свешивался на лицо, и он закидывал его обратно лихим (как он думал) взмахом. Видно, так он представлял себе внешность художника. Я получил 4 по рисунку и 3 по живописи. Мы с Леной пошли разбираться: - Почему три?! - У вас нет теплохолодности, – ответил другой препод, без хайра. Сытенький и очень собой довольный, вроде оперного тенора. - Чего нет?! Закончив СХШ при Академии и отучась половину Серовника, Лена такого словечка даже мельком не слыхала… - Ну ясно, – объявила она на выходе. – Я ведь рассказывала, как меня в Академии завалили? «Два» по композиции! – а я точно такую же лепила на выпуске, и было «пять плюс». Мы с мамой пришли разбираться, а нам показали блин сплюснутый. - То есть? – не понял я. - Раздавили композу чем-то тяжелым, чтоб доказательств не было. Известное дело… Вообще экзамены в Академию – это нечто. Много дней сдаешь специальность по 6 часов, выматывает ужасно; а в конце история – чтобы точно срезать тех, кто случайно проскочил. Только своих берут… Один мой одноклассник тоже не поступил, загремел в армию. Ему вроде повезло: служил в городе, ночевал дома. Но ходить пришлось мимо Академии, каждый день. И он свихнулся. «Не, ну это уж чересчур, – подумал я. – Нашел из-за чего свихнуться…» Сдавали еще историю и сочинение. Балл у меня оказался «полупроходной» – то есть на единичку меньше нужного. Иногда таких принимают, если вдруг «проходных» окажется недостаточно. И вот я пришел на зачисление, отстоял нудную очередь в кабинет… - Садитесь, – сказали мне. Я сел. Очевидно, предстоял долгий разговор – об ответственности учителя, грядущих студенческих свершениях, об августовском отъезде в колхоз… Сижу. Жду. - Вы не зачислены. - Э… Можно идти? - Конечно. Зачем сажали? Боялись, в обморок грохнусь? Умные вы какие-то… Кстати, в союз художников этот сытенький преподик вступал одновременно со мной. Прошло несколько лет; и он всё приглядывался: где он меня видел?.. Приняли нас обоих. Отсеянного абитуриента – и препода, который его высокомерно завалил. Такая вот ирония судьбы. Приключение
После провала мы с будущей женой поехали… в Калининград. Билеты нам подарили заранее: никто не сомневался, что я поступлю, и надо меня поощрить. Не угадали…Ночью ехали через Прибалтику, которая уже невнятно бубнила о «русских оккупантах». Не поленились выйти на воздух в Вильнюсе, видали очертания вокзала – черное на черном… Приютить обещала знакомая семья полковника милиции. Но нас не встретили… Началось приключение. До дома тысяча километров, обратный поезд через десять дней, резервных денег почти нет… Надпись на домах вокзальной площади «Добро пожаловать в янтарный край!» над нами просто издевалась. Мы чудом загрузили чемоданы и этюдники в камеру хранения (она долго была сплошь занята) и отправились шляться. Из каждой ядовито желто-красной будки я звонил по обоим телефонам – полковника и какого-то майора. Глухо. Панике мы не поддавались и брели наугад – мимо руин кафедрального собора с могилой Канта, мимо каких-то крепостей, универмагов, чужой толпы, домишек с черепичными пирамидами на голове и гаражами в чистеньких подвалах… Я мечтал оказаться с ней наедине – но зачем же так буквально?! Часы тянулись. Я возненавидел длинные гудки. Что делать? Идти на вокзал и менять билеты – да только ближайший поезд через несколько дней. Ночевать в зале ожидания, сидя? Съездили отдохнуть… Почти ночью удалось дозвониться до майора. Он предложил ехать в мотель «Балтика» где-то за городом и сказать, что мы «от Зильбермана». Меня это возмутило. Мы знакомы с парторгом местного УВД – неужто этого мало?! Зачем врать? Недавно я узнал, что в Калининграде этот Зильберман до сих пор авторитет – и вроде даже криминальный… В мотеле нас поселили – конечно, в разные комнаты; меня к какому-то мужику. Романтика. Без штампа в паспорте в СССР номер парам не давали… Но от переутомления было уже пофиг, я упал спать. А в полдень нас выкинули. И пошли мы, солнцем палимые, по городу, который начали уже ненавидеть… Но к вечеру я дозвонился-таки до своего полковника, и он устроил нас в общагу УВД! Комната без чужих, откуда нас не выгонят! Наша раковина, наш клозет! Мы познали счастье. Не вру: первые полчаса эйфория была беспредельной, никогда больше такой радости в моей жизни не случалось! Двое суток бомжевания – это серьезно… Затем счастье растворилось. Те же стены, а радости нет… Почему кайф так быстро проходит, а тоска может терзать неделями? Несправедливо… Поселили нас тоже в разных номерах (одноместных), но на ночь я крадучись перебирался к ней. Разумеется, мы не только спали; но тут обойдемся без подробностей… Почти всё время мы провели в зоопарке. В Калининграде он громадный и богатый – никакого сравнения с питерским! Рисовали черного и белого носорогов, антилопу канна, карликового бегемота… О слоне Джимми нам сказали: – Осторожно, не подходите! Однажды он убил свою жену, двоих детей и еще одного человека! – Вот так ревность! – засмеялась Лена. А слониху Преголю (по имени городской реки) я не только рисовал, но даже лепил с натуры из пластилина. Единственный раз в жизни. Лена считала себя в первую очередь анималистом, и вытащить ее из этого прекрасного зоопарка было нереально. Да я и не пытался. Ее радость была моей радостью. Десять калининградских дней – лучший период нашей с ней совместной жизни. Возвращаться очень не хотелось. Почти за Цоем
В Питере вновь начались ссоры. Чужой город поневоле сближает, а дома можно расслабиться…Ближайший год надо числиться где-то, а то привлекут за тунеядство. Никого ж не волнует, что я упорно работаю каждый день как художник и музыкант – нужна регистрация… Где можно работать без профессии? – Иди в пионервожатые, – предложила Лена. – Я, когда в Академию пролетела, год вожатила в СХШ. Так и сделаю! Сразу начну исполнять гражданскую миссию: детей ввысь манить. И диплом необязателен! (Какие «ценности» я в тот момент мог показать – понятия не имею…) Обломали. Я обошел все школы района – мест нет. Тогда нас осенило: есть ведь околохудожественные путяги! Может, парня с полупроходным баллом возьмут без экзаменов? Мы изучили справочник и рванули в реставрационное училище, где незадолго до того пребывал Цой (о чем я случайно узнал позже). Но там сказали: – Только по экзаменам. Приходите через год. Ага. Непременно… Обнаружилась вторая путяга, №26 – огромное кирпичное кольцо, положенное плашмя на улицу Морской Пехоты. Туда меня взяли без вопросов. Я стал пэтэушником. Одним из тех, кого считал «шлангами» и собирался духовно возвышать… Жизнь макнула меня мордой в то, что я презирал. Это предстояло еще многократно… Училище оказалось вблизи от Лены. Под этим предлогом я всё чаще ночевал у нее, к середине года вообще переселился – хоть родители такую новость невзлюбили. Началась семейная жизнь. Я считал себя женатым, с девочками не флиртовал, а в ЗАГС мы не шли по простой причине: мне 16 лет… Лене, напомню, стукнуло 20. Сунули меня в непопулярную специальность «лепщик архитектурных деталей». Крутыми считались «реставраторы декоративно-художественных покрасок», их величали живописцами; нас считали скульпторами и втайне презирали. Хоть подозреваю, что живописи у них преподавалось не больше, чем у нас скульптуры. А скульптуры у нас не было вовсе… Мы немножко мучили натюрморты карандашом и акварелькой, бегом прошлись по истории архитектуры, материаловедения коснулись – теоретически. Лишь однажды отлили по гипсовому кубику в форму из четырех кусков стекла, скрепленных пластилином. Я хотел слепок руки вбросить в вечность, но гипса мне на это пожадничали. Какой ты «лепщик», если никогда не лепил?! В горбачевской разрухе людей учили именно так. Зимой я болел, потом выходить поленился – в итоге отсутствовал месяца полтора. Дурака не валял: рисовал активно, готовился к новым экзаменам. Учеба в заведениях всегда сильно тормозила мой рост, лишь на каникулах или в болезни я работал по-настоящему. Смирясь с неизбежным изгнанием (строгим, но справедливым), я пришел наконец – может, за документами… Но меня не заметили! Слова не сказали, будто я никуда не пропадал! Видать, в путягах так принято… Не пришлось даже наверстывать упущенное: учеба за это время не продвинулась. Половину занятий мы смотрели «Рабыню Изауру» – всей группой, во главе с преподшей. То был первый сериал на нашем телевидении, новинка увлекла всех. Кстати, сериал – это триумф «реализма» (жизнекопирования). В нем нет формы, нет начала и конца – как и в самой жизни. Настоящее произведение искусства имеет завязку, кульминацию и развязку, а сериал ровный, как труба. Еще он похож на панельный дом. Дворец композиционно завершен, ни убавить ни прибавить; а в хрущобе этажи можно наращивать бесконечно, сколько бетон выдержит. Два или сто – нет разницы. Обыватели часто спрашивают после книги или фильма с нормальной замкнутой формой: – А что дальше? Дальше ничего не может быть: композиция завершена. Но объяснять это бесполезно. А сериал такой ответ дает: – Дальше? Смотрите завтра! У сериала принципиально нет автора. Потому что автор – это тот, кто компонует и дает оценку. А ведь самый лучший сериал – тот, который никогда не кончится и который не навязывает никакой точки зрения, просто показывая быт, как через замочную скважину. Персонажи – уже не артисты, а наши соседи; думать не над чем, можно расслабленно пялиться. Из сериала неизбежно вытекают реалити-шоу типа «Дом-2», где вообще нет фабулы и актеров. Двуногие тараканы ведут копеечные склоки, и подглядывать за ними можно совершенно безнаказанно. * * *
28 ноября 88-го я пошел с Леной в «Октябрьский» на концерт Валерия Леонтьева. Так, за компанию. Он был артистом номер один. Через кассу попасть на него не удавалось; от самого метро «Площадь Восстания» спрашивали лишний билетик – и не требовалось пояснять, на кого. Чудом мы нашли спекулянта заветными бумажками и прорвались в зал. Артист меня поразил. Даже не песнями и сцендвижением – а лицом. Глазами вблизи. В конце весь зал подошел к сцене, овацией умоляя певца выйти еще раз. Мы смогли протиснуться. И увидели усталый взгляд и необыкновенно светлую улыбку. Я вдруг понял, что эта личность несравненно превосходит масштабы поп-идола. Конец восьмидесятых – пик творчества Леонтьева: период наиболее глубоких песен и оперы «Джордано». Он и в рок заглядывал с интересом, и выходило качественнее, чем у восходящих легенд – Цоя, «ДДТ», «Машины времени», «Алисы»… Рокерские фанаты после этой фразы, конечно, плюются фонтанами; но пусть попытаются непредвзято послушать и сравнить. Леонтьев вправду был на тот момент лучшим поп-рок-певцом СССР, а может, и мира (по всему комплексу: вокал, танец, артистизм, личность). – Теперь я тебя понял, – сказал я Лене ночью. – Вот видишь… – отозвалась она тихо, пребывая еще под обаянием концерта. – Давай возьмем его к себе жить, когда он будет старый, больной и никому не нужный? Самое смешное, что это вовсе не смешно. Поздний СССР плевал на людей (о теперешней РФ вообще молчу), заработать на достойную старость было невозможно – и сколько звезд мыкалось в домах престарелых! Касса-пьятти
Лена отучилась в музыкалке лишь два года, но ее вдруг позвали в оркестр.Дом ученых на Неве (клуб «Диоген», куда входили Холмс и Ватсон, а у подъезда стоял косматый маркёр). Под самой крышей зал с окошками на Петропавловскую крепость. В нем шли репетиции симфонического оркестра. Он назывался самодеятельным, однако все ответственные места занимали профессионалы – в основном студенты консы. Лену взяли лишь на шестой пульт вторых скрипок; она стала последней скрипкой…
А дома я резал гравюры. Рискнул впервые сделать сложную, в три доски. Под каждый цвет вырезается отдельная доска (по-ненашему она называется клише). Чтоб разложить сюжет на доски, надо сделать эскиз акварелью, ясно представить себе желаемые оттенки – и сообразить, сколько потребуется досок. Иногда двух хватает, а порой доходит и до десятка. Потом основные линии эскиза копируем через кальку мягким карандашом. Рисовать надо четко и уверенно: от этого зависит совмещение цветов. Шлифуем мелкой шкуркой куски пластика нужного размера. До одури шлифуем: ведь каждая малейшая царапина отпечатается! Полимерная пыль висит в воздухе и плавно перемещается в мои бронхи… Затем кладем на пластик кальку рисунком вниз, цепко удерживаем, чтоб не съезжала – и обводим все линии твердым карандашом. Мягкий графит с той стороны передавливается на доску. Затем рисунок надо повторить ручкой, чтоб не смазывался – и так на каждой доске. Начинаем резать. Тут как в черной гравюре: вырезанное станет белым, нетронутный же пластик отпечатается цветом. Чтоб угадать и не срезать лишнее, держим перед глазами акварельный эскиз. Поначалу я много ошибался, на овладение цветной гравюрой ушло года два. Дальше печать. На большом куске пластика подготавливаем краску: катаем ее валиком, пока не получится ровный слой. Его толщину и густоту начинаешь чувствовать лишь с опытом, рецептов тут нет. Если краски мало, отпечатается с залысинами; если много – затекут тонкие штрихи. При цветной печати важно совместить доски, иначе изображение раздвоится, будет рябить в глазах. Для этого на большом листе чертим обводы досок и бумаги для оттисков. Валиком накатываем краску на клише и аккуратно кладем его в очерченное место, ногтем подталкивая бережно, чтоб не заляпать всё вокруг. А бумагу прикладываем, прижав сначала край двумя пальцами к отметке на большом листе. Другой край отогнут кверху и краски не касается – пока не прицелимся безупречно. Тогда уж опускаем на клише всю бумагу. Краска сохнет, через день печатаем следующий цвет – так же, на листе с обводами. Если всё делать тщательно, цвета совместятся. Печатать можно ровно, а можно и с раскатом – плавным перетеканием одного цвета в другой. Чтоб так получилось, шмякаем две разные краски направо и налево и долго катаем валиком, пока не образуется красивый переход. И этим двухцветным валиком закрашиваем клише. Печатал на полу, в три погибели, отмахиваясь от пыли (стол имелся лишь обеденный, весь в посуде). Чтобы краска равномерно перешла с доски на бумагу, надо тщательно притирать ее с изнанки чайной ложкой. От трения она греется и становится полированной до блеска. На печать одного цвета уходит минут пять. Еще я изобрел… акватинту. Вообще-то это прием офорта – техники травления металлической доски для печати. Если распылить на цинковую пластину канифоль, а потом опустить в кислоту, то протравятся лишь отдельные крапинки (где нет канифоли), и на оттиске будет рапухатая фактура. Это давно известно. А я перенес это в линогравюру. Рассуждал так. У каждой печатной техники есть лицо: офорт, сухую иглу, литографию, меццо-тинто, шелкографию ни с чем не спутать. А гравюра на пластике – лишь копия ксилографии. Обидно. Надо найти ее уникальность. Чем пластик отличается от дерева? Гнется и плавится. О! Вот это и используем! Я стал подплавлять доску свечой в некоторых местах, получая крапчатую акватинистую фактуру. Кажется, никто кроме меня этого не делал. Впрочем, скоро я от этого отказался: фактура получается слишком непредсказуемой. Дальше я достигал ее обычными режущими инструментами, применяя их не всегда традиционно. Тут уж и Лена поддалась моему влиянию: тоже занялась линогравюрой. Первую нарезал я по ее эскизу, дальше она сама. * * *
А страна загибалась. В начале 1989 года ввели карточную систему: человек мог купить в месяц не более двух килограммов сахара и ста граммов чая. Коробка стирального порошка, кусок хозяйственного и кусок туалетного мыла полагались на три месяца. Без войны. Без засухи. Без стихийных бедствий. Как Горбачев ухитрился ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ загубить страну?! – для меня загадка… Либо он уникально бездарен, либо сознательный враг. Второе вероятнее. Нам, художникам, нечем стало работать: пропали масляные краски, импортные карандаши, акварель «Ленинград», качественная бумага. В продаже исчез пластик ПВХ – квадратные плитки, которыми пол покрывали. А я на них гравировал. Пришлось искать на помойках и в домах, пущенных под капремонт. Лицевая стороны была всегда жутко исцарапана чужими ногами, и я отскабливал с оборота клей, затем шлифовал целыми сутками… А 4 июня случилась железнодорожная катастрофа, смахивающая на ядерный удар. В новостях показали поваленные деревья, обгорелую землю, стекла повылетали за 12 километров… Как я сохранял национальное достояние
После восьмого класса путяга учит три года, после десятого – год. Весной я получил диплом. И направление на работу в СНРПМ «Реставратор».Будущую профессию нам показали еще в процессе учебы. Однажды привезли на экскурсию в церковь Симеония и Анны. Это красивый и старый храм, первая половина восемнадцатого века. Его как раз ремонтировали. Леса, пылища, кирпичи, сидят унылые рабочие… Над ними большой лист картона с текстом от руки: «Товарищи начальники, не ругайте рабочих! Они тоже люди и тоже хотят ничего не делать».
Многие из наших сразу возлюбили свою будущую профессию… Но не я. Не то чтоб я уж такой трудолюб – но предпочту активно работать и видеть результат, чем вяло прозябать.Была и практика. На ней я оштукатурил две стены. В одной следовало заделать такую яму, что в толщу штукатурки я засунул кирпич… А потом обдирал «позолоту» (бронзовую краску) с мебели в стиле барокко – не знаю, старинной или новодела. Я мазал кресла и столы с завитушками вонючей дрянью на основе ацетона, потом скоблил размягченную краску лопаточкой. Другие мастера золотили дерево заново. Разумеется, там я тоже время не терял: в перерывах рисовал свою мебель. Ее сложные формы отлично развивают глаз. И вот я получил квалификацию и третий разряд. Меня взяли на работу. Мы реставрировали дворец на Английской набережной. Огромный зал был доверху заполнен ярусами лесов, приходилось карабкаться по шатким лесенкам на самый верх. И там я делал то же, что с мебелью на практике – только с потолочной лепниной. Обдирал старую краску. Электрический цилиндр с водой кипел, пар валил из шланга. Берешь его сопло тряпкой (чтоб не сжечься) и направляешь струю на гипсовые выкрутасы. Краска мягчает, и ты скоблишь ее стальной растопыркой. Так восемь часов. Руки постоянно задраны, с потолка за шиворот капает грязь… Хотел работать со шлангами? Получи! Да нет, дело благородное и нужное. И все-таки: не должен реставрировать чужое тот, кто может создавать свое! Отработать полагалось два года, уволиться нельзя. Единственное избавление – поступить в вуз по профилю (педагогический не годился). Так в моей судьбе возник инженерно-строительный институт (ЛИСИ). Я подал туда документы и получил отпуск на время экзаменов. Завалившись, вернулся бы к своему пару и лесам. Читать дальше |
Copyright MyCorp © 2021 |